Элеонора Павлюченко - В добровольном изгнании [О женах и сестрах декабристов]
Декабристки получили воспитание, составленное из редких элементов. Прежде всего в его основе лежало уважение к гуманистической традиции XVIII в. Ведь те же учителя, что обучали будущих декабристов, толковали юным девицам о Вольтере, Руссо, Гёте… Как ни далека были женщины 1820-х годов от понимания декабристских идеалов и участия в заговоре, задолго до 14 декабря они стали как бы соучастницами мужчин в освобождающем просвещении.
Помимо уважения к гуманистическим просветительным традициям XVIII столетия, дворянское воспитание внушало христианские идеи любви и всепрощения, верность старинным устоям. Власть, конечно, приветствовала эту выгодную для нее идеологию. Но тем труднее было ей, когда молодые женщины, ссылаясь на основы христианской морали, защищали свое право на участие к «падшим». Испокон веков, даже в эпохи полного порабощения женщины, христианское подвижничество и благотворительность были двумя сферами деятельности ее вне семьи.
Как известно, «гроза двенадцатого года», ставшая эпохой в жизни России, явилась значительным этапом в формировании декабристской идеологии. Марии Раевской, будущей жене декабриста Волконского, дочери прославленного генерала, героя 1812 г., было тогда только семь лет; Елизавете Коновницыной (будущей Нарышкиной), дочери другого героя Бородинского сражения, едва минуло одиннадцать. Но дочери и младшие сестры участников Отечественной войны вместе со всеми пережили то время особого подъема национального самосознания и патриотизма, под влиянием которого складывались их понятия о чести, любви к родине.
Заложенные в детские и юношеские годы нравственные принципы дали о себе знать в трудную минуту жизни. Конечно, женщины, жившие в ту пору скорее сердцем, чем разумом, заботились прежде всего об облегчении участи близких, уповая при этом на волю божью и милосердие государя. Справедливости ради следует отметить, что и сами дворянские революционеры в большинстве своем не смогли преодолеть этот искус: сидя в Петропавловской крепости, многие из них возлагали надежды на бога и царя, и мало кто разгадал игру Николая I во время следствия.
Декабризм оказал глубокое нравственное влияние на женщин, раскрыл их лучшие душевные качества, пробудил готовность к самопожертвованию, мужество, энергию, показал, что они обладают неисчерпаемым запасом любви и участия. Женщины еще не были борцами в нашем понимании этого слова, и, наверное, их главная сила заключалась в терпении. Когда идешь на самое рискованное дело сознательно, представляешь заранее (или по крайней мере должен представлять) ответственность за совершенное и соразмеряешь свои силы с тем вполне реальным наказанием, которое может обрушиться на тебя. Страдать за другого значительно труднее…
В Центральном государственном архиве Октябрьской революции среди рукописей библиотеки Зимнего дворца хранятся донесения князя А. Н. Голицына Николаю I.[41] В 1825–1826 гг. князь состоял членом Следственного комитета по делу декабристов, и донесения как раз касаются этого дела.
«21 октября 1826 г.
Барон Альбедиль просит, если Ваше величество позволит чтобы княгиня Софья Волконская посетила Таврический дворец. Императрица Александра обещала ей добиваться этого позволения. Княгиня Волконская хочет уехать завтра, вот почему я испрашиваю сегодняшний вечер».
На донесении Голицына, написанном по-французски, царь пишет по-русски: «Да! И пусть врет там, что хочет».
Софья Волконская — сестра декабриста, жена министра двора, из старинного аристократического рода. Николай не может ей запретить свидание с императрицей, хотя знает, что речь пойдет о брате и желании Марии Волконской отправиться к мужу в Сибирь.
Через полтора месяца Голицын снова напомнил Николаю о Волконских. И на этот раз последовала реакция еще более отрицательная, несмотря на явную поддержку прошения самим Голицыным и московским почт-директором А. Я. Булгаковым: «Княгиня Софья Волконская просит почтальона, который сопровождал бы ее невестку, урожденную Раевскую. Я присоединяю письмо Булгакова, который испрашивает на это соизволение.
Обычно дамам никогда не отказывали в подобных просьбах, но этот случай такого рода, что я не осмеливаюсь решиться без Ваших приказаний; впрочем, для столь длинного путешествия, я думаю, необходимо дать разрешение юной женщине, которая едет одна».
Резолюция царя: «Я поручил Волконской предостеречь молодую женщину от такого ужасного путешествия; во всяком случае я не могу согласиться на сопровождение почтальона, так как это означало бы действовать не в духе моих советов, а как раз наоборот».
Поведение Николая I легко объяснимо: разумеется, он боялся не за судьбу женщин, а за тот общественный резонанс, который вызвало их добровольное изгнание. Поэтому, по приказу свыше, было создано немало препятствий на пути декабристок в Сибирь.
И все-таки одиннадцать из них проделали то путешествие, которое сам царь считал «ужасным»…
Известие о решении женщин ехать вслед за мужьями в Сибирь быстро распространялось среди родственников, друзей, знакомых и незнакомых, получая громкую огласку.
«Я видел в Петербурге Е. Ф. Муравьеву, — сообщает П. А. Вяземский А. И. Тургеневу и В. А. Жуковскому 29 сентября 1826 г. — Вот истинный ад! Сыновья ее еще в крепости, так же как и многие из несчастных. Небольшое число отправлено уже в Сибирь, и между прочими: Волконский, Трубецкой, Якубович, Давыдов. Муравьевы, жена и мать, поедут за своими, когда их отправят… Трубецкая также поехала за мужем, и вообще все жены, кажется, следуют этому примеру. Дай бог хоть им искупить гнусность нашего века». [42]
Академик М. В. Нечкина справедливо видит в проводах Марии Волконской в Сибирь, которые устроила ей Москва, «элемент общественной демонстрации».[43] Обстоятельства этих проводов 26 декабря 1826 г. в доме княгини Зинаиды Волконской, собиравшем все лучшие литературные и артистические силы Москвы, широко известны. Сама виновница события рассказала о них в своих «Записках».[44]
Интересны непосредственностью впечатлений, пониманием важности происходящего воспоминания участника проводов брата поэта Веневитинова: «Вчера провел я вечер, незабвенный для меня. Я видел во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Марию Волконскую… Она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают. Третьего дня ей минуло двадцать лет.[45] Но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе могучая женщина — больше своего несчастия…
Она в продолжение целого вечера все слушала, как пели, и когда один отрывок был отпет, то она просила другого. До двенадцати часов ночи она не входила в гостиную, потому что у княгини Зинаиды много было, но сидела в другой комнате за дверью, куда к ней беспрестанно ходила хозяйка, думая о ней только и стараясь всячески ей угодить… Остаток вечера был печален. Легкомысленным, без сомнения, показался он скучным, как ни старались прерывать глубокое, мрачное молчание некоторыми шутливыми дуэтами. Но человек с чувством, который хоть изредка уже привык обращаться на самого себя и относить к себе все, что его ни окружает, необходимо должен был думать, много думать. Я желал в то время, чтобы все добрые стали счастливцами, а собственное впечатление сего вечера старался я увековечить в себе самом… Я возвратился домой с душою полною и никогда, мне кажется, не забуду этого вечера».[46]
В тот вечер среди провожавших Марию Волконскую находился и Пушкин. Мария Волконская и Пушкин — это особая тема, породившая целую литературу с устойчивой версией о том, что Мария Николаевна была большой «потаенной» любовью великого поэта.[47] В данном случае нас интересует тот факт, что Пушкин, близкий декабристам до восстания и не отвернувшийся от них после их поражения, осуждения и изоляции, пришел на проводы жены декабриста. Через Волконскую он намеревался передать свое послание сибирским узникам, но не успел; его привезла на каторгу другая декабристка — Александрина Муравьева…
Материалы о проводах Волконской в Сибирь впервые были опубликованы в 1875 г. в журнале «Русская старина», когда цензурные гонения на декабристскую тему— через пятьдесят лет после восстания! — стали не столь жестоки. Вслед за воспоминаниями Веневитинова издатели поместили лирические заметки Зинаиды Волконской, воспевавшие сестру по духу и ее подвиг: «О ты, пришедшая отдохнуть в моем жилище, ты, которую я знала в течение только трех дней и назвала своим другом! Образ твой лег мне на душу. Я вижу тебя заочно: твой высокий стан встает передо мною, как величавая мысль, а грациозные движения твои так же мелодичны, как небесные звезды, по верованию древних. У тебя глаза, волосы, цвет лица, как у девы, рожденной на берегах Ганга, и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена долгом и жертвою… Было время, говаривала ты, голос твой был звучный, но страдания заглушили его… Однако я слышала твое пение: оно не умолкло, оно никогда не умолкнет: твои речи, твоя молодость, твой взгляд, все существо твое издает звуки, которые отзовутся в будущем… Жизнь твоя не есть ли гимн…»[48]
